Дух времени. Достоевский как причина войны

Говорят, после Мариуполя русская культура невозможна. Но это было так же невозможно после Голодомора, после Большой чистки, после диссидентства и т. д. История знает массу случаев, когда гуманизм требовал признать русскую культуру невозможной или, по крайней мере, остро нуждающейся в пересмотре. Человеческая культура не раз переживала такие пересмотры, ещё до Холокоста. Но теперь, осмеливаются сказать некоторые, наш опыт не настолько нетривиален, чтобы допустить такой пересмотр.

Логика этого пересмотра проста. Мы больше не можем игнорировать ложь российской пропаганды. Однако, несмотря на отсутствие последовательности, у российской пропаганды есть «тематическая мелодия». Эта тема встречается как в государственном патриотическом кино, так и в «бессмертной классике». И эта тема оправдывает войну.

Список выглядит так: эксклюзивные права на тысячелетнюю историю в Киеве, историческая миссия России, ее «уникальный путь», власть силы, основанная на ветхозаветной духовности, непоследовательная система ценностей, которая в то же время ненавидит западные тренды и пытается им соответствовать. Эти взгляды и образы настолько распространены в российской массовой культуре, что их трудно признать простым совпадением.

Конечно, я не считаю, что вся современная российская массовая культура, от сериала «Кадетство» до фильма «Викинг», создаётся как часть грандиозного тайного плана. Это будет теория заговора. Однако совпадение тем, идей и образов, присутствующих в разных продуктах, указывает на определённый дух времени. Дух времени гораздо могущественнее любой идеологической программы. Последний может менять свою историю каждый день, приспосабливаясь к сиюминутным потребностям. Однако дух времени определяет рамки для обсуждения конкретных тем.

Так что российские кинематографисты и продюсеры делают то, что делают (наряду с прямыми контрактами с их Министерством обороны), потому что это соответствует требованиям. Он соответствует среде, для которой он создан. Добавьте к этому огромные гранты, которые часто получают такие фильмы. Гранты при тоталитаризме, как правило, имеют побочный эффект: государство, которое их финансирует, скорее всего, потратит деньги на что-то, что согласуется с «официальной точкой зрения». Следовательно, создателей поощряют к государственной пропаганде, поскольку это становится лучшим способом добиться успеха.

«Американская новая волна» была посвящена антивоенным настроениям, паранойе и абсурду общества постамериканской мечты. Это был дух времени, отражённый в тысячах и тысячах продуктов. И если мы взглянем на современную российскую культуру, мы увидим множество красных флагов её духа времени практически везде, куда бы мы ни посмотрели.

Прежде всего, речь идёт о военном культе. Этот военный культ постсоветский, в том числе ностальгическое преклонение перед мешковатой формой, правым делом русского солдата и традициями советской армии. Сериалы «Солдаты», «Кадетство» и «Стажёры» (три высокорейтинговых ситкома, охватывающих все сферы российской военной службы), а также бесчисленное количество военных фильмов помогли сформировать эстетику и тональность этого подхода. Мы рассматриваем идею военной службы как высшей жизненной цели, обязательной для «каждого человека» в стране, которая никогда не вела оборонительных войн, но регулярно нападает на своих соседей. Это фашизм.

Во-вторых, о том, как Россия представляет себя другим. Есть русская классика, есть русские фильмы и сериалы. Последние, используя западные тенденции, создали архаичную и ностальгическую картину, обращённую именно к представителям постсоветского мира.

Любая попытка эмансипироваться от этого культурного мира встречает яростное сопротивление. Мы сталкивались с этим не раз, поскольку Россия постоянно пыталась навязать свой язык и культуру, сторонясь наших собственных СМИ как «нацистской» шутки, потому что они были на украинском языке. Дело в том, что русские часто не понимают украинскую литературу, кино и другие медиа. Мы были вынуждены понять их. Это динамика колонизатора-колонии, которую понимает любой современный учёный-гуманитарий. Одного того, что эта динамика вообще существует, должно быть достаточно, чтобы пересмотреть знакомые российские нарративы.

У России свой образ украинцев — мягкотелых лохов и глупых, но хитрых женщин. Можно подумать, у них есть квота на таких персонажей в военных сериалах. Допускается неуклюжий, но дружелюбный «украинский» русский солдат или стажёр на серию, но только один (иногда с семьёй). Так работает колониальная экзотика. Не будет преувеличением сказать, что такой образ — это то, что большинство россиян вообще знают об Украине. Сериал «Моя прекрасная няня», русская версия «Няни», рассказывает об украинской старлетке из Мариуполя в Москве. Согласно нарративу, она (а значит, и Украина для россиян) чувствует себя полностью единым целым с «русским миром». В реальном мире русская армия бомбит и морит голодом город, который отказывается сдаваться.

Это банальный пример экзотизации и присвоения чужого пространства. В то же время действие вопреки ожиданиям колонизатора навязывает агрессивное отчуждение. В этом случае колонизируемый произносится не как «другой», а как «враг», что мешает законному братскому союзу. Вот как можно использовать газлайтинг как инструмент в международных делах.

Может быть, некоторые отказываются пересматривать русскую культуру, думая: «Если я ее проигнорирую, может быть, она уйдет». Но не менее правдоподобно и объяснение, предложенное белорусским поэтом и переводчиком Антоном Брылем: «То, как часть Запада зацикливается на «великой русской литературе», должно быть окончательно признано одним из последних образцов викторианского ориентализма». Я считаю, что это точное понимание этой проблемы. Запад понимает лишь обрывки русского контекста, и даже эти обрывки часто являются результатом послевоенного советского влияния на европейское славяноведение.

Российские СМИ почти имеют квоту на глупых украинцев, но тут нам повезло. Это было просто издевательство, которое нам, тем не менее, разрешили. Такой роскоши лишены более сотни апатридов, включённых в состав Российской Федерации. Российская массовая культура, пропагандирующая военный культ, глубоко расистская. Хотя многие оккупанты, напавшие на Украину, принадлежат к неславянским этническим группам, в российских военных СМИ отсутствуют тюрки, китайско-тибетцы или коренные народы Северной Сибири.

Это скрытый расизм, который отметил Славой Жижек, и он в некоторой степени отвечает за то, как западные страны относились к России в эти годы. Европа помогает Украине отчасти потому, что она «своя», но дело не только в этом. Россия намеренно дистанцировалась от западной культуры. Она не пыталась избежать экзотизации — она восприняла ее как дымовую завесу для обострения внутренних проблем. Проблема в том, что сотни разных народов попали в эти экзотичные ограничения. И мы склонны пренебрегать отсутствием у них голоса, поскольку это соответствует стандартному «русскому» нарративу.

Конечно, русская культура как таковая не виновата в нынешней войне, и было бы странно обвинять Толстого или Салтыкова-Щедрина в бомбардировке Харькова. Но надо понимать, что эта культура занимает видное место в российской идеологической матрице. Что бы ни хотел передать автор, эта классическая русская культура сегодня глубоко интегрирована в фашистский образ мышления. Поэтому, прежде чем мы даже начнём говорить о том, что культура находится «вне политики», прежде чем объявить, что наш враг — «Путин, а не Пушкин», мы должны понять, как Пушкин работает в рамках идеологии, одобряющей убийство мирных жителей. Казалось бы, такова интеллектуальная ответственность каждого человека с должным образованием и приверженностью каким-либо демократическим идеалам и гуманизму.

Я ограничусь только двумя медиа-материалами. На мой взгляд, они в полной мере представляют тот «русский путь», который иронически (надеюсь) называют «таинственной русской душой»: «Преступление и наказание» Достоевского и «Викинг», финансируемый Фондом кино России.

Достоевский — одно из «лиц» русской литературы за рубежом. Общую интерпретацию мы знаем из наших школьных уроков, и эта широкая точка зрения копировалась и расклеивалась на каждом факультете русской литературы, а западные интерпретации чаще всего основаны на русистике.

Упрощенная трактовка «Преступления и наказания» выглядит так: описывая безмерную глубину человеческого падения, автор всё же находит место для некоторого глубокого психологизма, исследуя человечность там, где мы привыкли её не замечать. Эта интерпретация является стандартной школьной точкой зрения, и такое же понимание, хотя и несколько более сложное, преобладает в университетах. Неудивительно, ведь каждая учебная программа в СССР должна была следовать общему нарративу. Да, есть психологизм. Да, есть протоэкзистенциализм. Но они работают в строгих моральных рамках: люди всё равно проявляют человечность даже в худшем случае. Такова установленная иерархия ценностей.

Это объяснение всегда казалось неискренним, хотя и интуитивно понятным. Мораль есть, но окружающее «дно» выглядело более гротескно. Но будет гораздо лучше, если вы попытаетесь прочитать Достоевского как буквально гротескную, гиперболическую насмешку над всеми социальными пороками. «Идиот» стал ключом к пониманию «Преступления и наказания». Это история о человеке, который во что-то верит и взращивает набор собственных ценностей. Этот человек входит в «простое» русское общество, и оно его давит, потому что общество не может ему помочь. Личные устремления не имеют значения, потому что Россия в целом деструктивна по своей природе. Дневники Достоевского подтверждают эту точку зрения: «Главная, коренная проблема русских людей — это их потребность страдать, вечно и непоколебимо, всегда и везде». Если мы примем эту точку зрения, иерархия изменится: да, это обычные люди, и нам легко их признать таковыми. Но адские обстоятельства, в которых они находятся, создаются и увековечиваются их действиями и выбором. Более того, нет никакого выбора, чтобы предложить нам выход. Достоевский предлагает нам растерянность от нормальности. Это не гегелевская философия права, где решающее значение имеет признание человечества за преступлением. Наоборот, каждое преступление технически оправдано, если мы помним, что преступник — это тоже человек. Каким-то образом российские рассуждения об их военных действиях в Украине обеспечивают более чем достаточную поддержку этой интерпретации.

Теперь давайте посмотрим фильм «Викинг». Владимир Великий как историческая личность является «праотцом» и России, и Украины. История обеих стран сосредоточена вокруг Киева. Конечно, мы не говорим о какой-то конкретной родословной в течение последнего тысячелетия. Средневековое государство было полиэтническим, с разным влиянием в разных регионах. Но такой нюансированный взгляд не имеет значения в основополагающих мифах.

Миф о Владимире важен, потому что это миф о возрождении. Жестокий язычник, достигший власти преступлением, впоследствии благословляется Божьей Милостью и решает окрестить всех остальных огнём и мечом. Это типичный образ средневекового «варвара-крестителя», мало чем отличающийся от образа Хлодвига I. Однако Германия и Франция не отрицают существования друг друга, основываясь на истории Меровингов. Так что этот вопрос с Владимиром как минимум более проблематичен.

Рассказ о Владимире в средневековых источниках — жизнеописание, типичный жанр восточного православия. Мужская биография следует либо за жизнью Иисуса (божественное призвание с детства), либо за жизнью Павла (взрослое призвание/возрожденный грешник). Владимир, как и большинство германских королей, принадлежит к последним. Здесь важно помнить, что мы имеем дело с религиозной литературой. В России, где православие и религиозное образование навязаны государством, разумно относиться к биографии как к нравственным урокам.

Как эта мораль транслируется в массовую культуру? Владимир изображен как одичалый варвар. Он убивает невинных, насилует женщин и совершает другие злодеяния. Вряд ли образ кумира для любимого правителя. Но он (в фильме) становится им, как только Бог прикасается к нему.
Этот выбор православия — поворотный момент для русской идеологии, иллюстрация вечного раскола между Западом и «русским миром». Однако следует отметить, что эта Благодать не является личным достижением героя. Он не претерпевает никаких трансформаций, меняющих жизнь, за исключением этой Grace ex Machina. Все это происходит только потому, что Владимир выбрал правильного Бога. Эта Благодать не приносит искупления; напротив, он узаконивает все предыдущие преступления как достижения.

Эта история не читается как духовное превращение безобразного в доброе. Добро и безобразие становятся двумя морально равноправными частями жизни Владимира. Это кинематографическое православное прозрение мы уже слышали от Путина: «Мы, как мученики, попадём в рай, а другие просто погибнут». С точки зрения русского православия, главным достижением является сама Благодать, гарантирующая отпущение грехов, несмотря ни на какие действия. Я не уверен, видела ли Европа такую политику со времён Альбигойского крестового похода.

И вот мы снова возвращаемся к проблемам с Достоевским. Он был знаком с биографией святого как с жанром и сочинил свое «Преступление и наказание» по типичному для него сюжету. В то время как «Викинг» показывает нам особую мораль, адаптированную для правителя, с которым открыто хочет общаться Путин, Достоевский предлагает такую же адаптацию для классического «маленького человека» русской литературы.

Этот маленький человек реализует себя только через насилие, поскольку он не знает, как лучше. Точно так же он может быть искуплён только благодаря вмешательству Бога, как если бы этот мир по своей сути был слишком злым, чтобы могла существовать личная добрая воля. Это вмешательство не меняет дела к лучшему, не вызывает никакого нравственного возрождения и не заставляет ни усомниться в себе, ни оценить личную ответственность. Ни в каком месте этого внешнего наказания мы не можем говорить о внутреннем искуплении. Мир вокруг героя по-прежнему проклят; это условие по умолчанию. Блаженный, однако, соглашается с таким положением дел.

Состояние блаженства необходимо как в русской культуре, так и в идеологии. В религиозном плане речь идёт о способности видеть Благодать Божию даже в самой глубокой глубине бесчеловечного и безнравственного. С этой точки зрения сумасшедший — святой, наделённый Божьим даром видеть добро даже там, где его нет. Это «загадочная русская душа» гуманизма Достоевского. Тьма, отчаяние, мракобесие и насилие не имеют значения, даже если мы наденем тени Благодати. Эта Благодать никогда не меняет мир к лучшему и никогда не решает кардинальных проблем; это заставляет нас принять всё это как часть высшего плана.

Опять же, это не значит, что мы должны предать забвению Достоевского или саму русскую культуру. Но чёрным по белому написано: российская культура сейчас работает как еще один источник мягкой силы и пропаганды. Во многих случаях это оправдывает фашистскую политику и агрессивное разжигание войны. Культурный канон может существовать в рамках тоталитаризма только как слуга режима. Мы уже пересмотрели Вагнера, Гамсуна и другие имена, связанные с нацизмом не так давно. Не говоря уже о тысячах авторов, переосмысленных под постколониальную оптику.

Российское участие во Второй мировой войне предотвратило этот пересмотр в ХХ веке, сформировав славистику в Европе. Но без надлежащего постколониального пересмотра русской культуры мы не можем даже начать слышать сотни колонизированных и полуассимилированных голосов, исходящих из этого навязанного войной «братства». Без этого пересмотра мы не можем серьёзно говорить о том, что хоть в какой-то степени понимаем русскую культуру. Ни один автор не несёт за это личной ответственности. Но это интеллектуальная ответственность любого учёного или критика.