«Услышьте голос Мариуполя» – серия историй людей, которым удалось эвакуироваться из блокадного Мариуполя. Мы продолжаем серию разговором с Олександром, работавшим в операционном отделении Мариупольской областной больницы, спасая жизнь мариупольцев и украинских военных, пострадавших в результате обстрелов города российскими оккупантами.
Олександр работает врачом-анестезиологом уже одиннадцать лет. Все это время мужчина прожил в Мариуполе, где родился. Там у него был дом, семья, любимая работа и там он планировал провести всю свою жизнь. После вторжения российских войск мужчина вышел на дежурство в больницу, где и днем и ночью работал в операционной на протяжении более двух недель. Среди раненых, которым Александр оказывал помощь, были также беременные женщины, раненые в результате попадания российских бомб в роддом 9 марта.
– Двадцать четвертого февраля я был с женой в Буковеле. Прочитав новости, решили ехать обратно в Мариуполь, ведь там — работа, больница, родственники. 25-го числа, в два после обеда мы уже были дома. На следующий день я отправился в больницу, где с тех пор фактически 24/7 был до 15 марта.
В общем моя работа шла в более-менее нормальном ритме, если не считаться с большим количеством раненых (как гражданских, так и военных), которых к нам привозили. Со светом все было хорошо, потому что в больницах, как правило, есть дизельные генераторы. Поэтому в операционном блоке вся аппаратура работала. Наибольшая проблема, с которой мы столкнулись, это, наверное, были погодные условия. Большинство окон были разрушены, мы их заклеивали пленкой и картоном. Так что было очень холодно, тепла никакого не было в больнице. 2 марта, когда исчезла связь, стало уже очень плохо. Кроме того что не было возможности связаться с семьей и узнать, все ли у них в порядке, начались проблемы со скорыми. Люди не могли их вызвать, поэтому экипажи карет скорой разделили город на сектора и патрулировали в поисках раненых или нуждающихся в транспортировке в больницы.
Находясь на дежурстве, с женой и ребенком я практически не общался. Раз в три-четыре дня, когда обстрелы утихали, я бежал домой. Это примерно километр-полтора от больницы. Приду, поцелую – и обратно.
К нам постоянно приходили люди из разрушенных построек, скрывались от обстрелов. Вода, которую в первые дни волонтеры привозили в больницу, также была в их пользовании, как и еда. Сначала было не очень много людей, может, около 50-60. Но впоследствии обстрелы в городе усилились, с каждым днем количество разрушенных домов увеличивалось, соответственно, и людей становилось больше.
Каждый день у нас оперировали не менее 20 раненых. Были также дни, когда количество операций доходило до 30-ти. Но это были не все раненые, а только нуждающиеся в операции с наркозом. Значительно большему числу людей оказывали помощь в приемном отделении и малых операционных без анестезиологов.
В течение этих дней в больнице работали хирурги, травматологи, гинекологи, урологи, рентгенологи и лаборанты. Думаю, это 70-80 медицинских работников, может, даже больше. Мы все понимали, что война на улице, мы должны помогать людям. Других задач перед нами не стояло. Мы все понимали: если мы не будем этого делать, то никто другой не сможет им помочь.
Наиболее шокирующим был артобстрел роддома. Тогда к нам привезли несколько раненых беременных. Среди них женщина, которая была потом во всех СМИ. Она погибла, к сожалению, вместе с ребенком. Мы помогали, пытались помочь ей. У нее был полностью раздроблен таз, ампутированная травматическая правая нижняя конечность и рана внизу живота. Я проводил наркоз, а хирурги делали кесарево сечение. По протоколу сначала нужно делать его и пытаться спасти ребенка, но после вскрытия ребенок был уже без признаков жизни. С момента, как эту женщину привезли в больницу до констатации смерти, прошло, наверное, часа два-три, не больше. К сожалению, я не знаю, как ее звали. Ее состояние было очень тяжелым. Она не смогла назвать свое имя, а рядом с ней никого не было ни родственников, ни знакомых. Потому она так и прошла: неизвестная женщина примерно 35 лет.
Была еще одна история. Женщина лет 70-ти. Она попала под обстрел в Черемушках. Получила ранение нижней конечности. Она несколько километров ползла к цивилизации, к дороге, по морозу. Там ее ночью подобрали украинские военные и транспортировали в нашу больницу. Она была вся мокрая и холодная. Конечность не удалось спасти — ее ампутировали. С этой женщиной все хорошо, она выжила. Но потеряла дом и ногу.
Двенадцатого марта нашу больницу захватили российские военные. В тот момент я был в операционной, мы делали кесарево сечение. На каком-то этапе вошли наши коллеги и сказали, что только что приходили русские военные. Рассказали, что всех поставили к стене и заставили раздеться, чтобы проверить, нет ли татуировок и следов от ружей — синяков на плечах. С того времени до 15 марта я был, можно сказать, в заложниках. Мы каждый день спрашивали у русских военных: «Можем ли мы уйти из больницы домой?» На что они отвечали: «Да, конечно, можете, но нет никаких гарантий, что вас не расстреляют по дороге».
Все это время они непрерывно обстреливали дома из танков и БТРов, которые завезли и поставили у нас во дворе. На вопрос «Почему вы так поступаете?» говорили: «Там могут быть позиции украинских военных. Мы их там обезвреживаем». Они просто прикрывались больницей, понимая, что украинские военные не будут стрелять по ним. Начиная с 13 числа они приводили всех людей, которые находились в подвалах этих разрушенных зданий, в больницу. Сотни людей. Все этажи нашей восьмиэтажной больницы были забиты гражданскими людьми, среди которых было много раненых. Эти люди спрашивали у солдат: «Зачем вы это делаете?» На что они отвечали своими заученными штампами: «Мы освобождаем вас от нацистов».
Из всех тех российских военных, которые были в нашей больнице (днем их было примерно 50—60, а ночью сходилось 200—300, не меньше), я думаю, не более 10—15% были кадровыми военными, остальные — непрофессиональные молодые ребята или, напротив, старые мужчины. С одним 19-летним юношей мы немного пообщались. Он был из какого-то маленького городка из-под Донецка. Говорил, что шел за хлебом, когда вдруг подъехал бобик. Его забрали, надели форму, дали ружье и сказали: «В Мариуполь». Поставили охранять одно из отделений. Также был дядька-деэнеревец, тоже где-то из-под Донецка. Сантехник. История такая же: запаковали в машину, дали форму, оружие и отправили на передовую.
Утром 15 марта я ходил,слушал и осматривал деток гражданских, скрывавшихся в нашей больнице. На тот момент мы с другими врачами уже приняли твердое решение, что нужно бежать. Если первые дни, как я говорил, мы делали там 20—30 операций в день, то последние дни, с 12-го числа, было 3—5 (максимум 7) операций в сутки. Поэтому мы понимали, что находиться в больнице практически нет смысла нам как врачам. И мы решили бежать при любых условиях, несмотря на то, что российские военные угрожали нам. В тот день, где-то в 11 или 12 часов, мы дождались, когда на территорию больницы приедет машина с водой и машина с едой. В этот момент всегда начиналась суета: многие гражданские прибегали за водой и едой. В этот момент мы просто вышли из больницы и побежали домой. Нас было семеро. Мы разбились на две группы. Первыми вышли два врача. За ними — мама одного из них, также находившаяся в больнице, и брат этого врача, который волонтерил и помогал там, где требовалась физическая сила. Через минут 15 – 20 ушла вторая группа: я, еще один врач-нейрохирург и санитарочка. По дороге мы видели много могил во дворах и сгоревшие танки с буквой «Z».
Утром 17 марта, прежде чем уехать из Мариуполя, я решил съездить к отцу. Он жил в другом районе. У него дома находилась моя сестра с мужем и ребенком, а также гражданская жена отца. По дороге русские военные обстреляли мой автомобиль. Следы от пуль остались на капоте. Я приехал к отцу, но, к сожалению, не застал его дома. Тогда он находился в больнице. Он — хронический пациент, ему нужно каждые два дня проходить процедуры. Через неделю после этого отец умер — в больнице не стало доступа к диализу.
Мы выехали в направлении Запорожья. На выезде из Мариуполя была длинная очередь из автомобилей. Мы простояли там около часа. Российские военные проверяли наши паспорта, документы на машину, багаж. Но поверхностно, скажем так. Ибо в этот момент на блокпосте было много журналистов, которые снимали видео. Так что на картинку все были очень вежливы. Журналисты были разные. Был представитель Deutsche Welle. И были также российские журналисты. У них на груди была надпись «Press» и на руках нашивки – либо русские, либо деэнеровские.
На одном из блокпостов военные спросили: «Что у вас есть?», а я говорю: «Мыло!» А они: «Давай!» Так отдал им мыло, шампунь и уехал дальше. Телефон не проверяли. Повезло. Я все тотально почистил, конечно. Всю галерею, чаты — все поудалял. Мы ехали колонной из трех автомобилей, в первой машине был я с семьей, во второй — мой коллега-нейрохирург с женой, тоже медиком, патологоанатомом, и детьми, и третья машина — это родители жены нейрохирурга. Мы очень переживали, что нас могут развернуть назад, потому что мы медики. Но решили не лгать, договорились: если будут спрашивать, кто ты, отвечать честно. Потому что все понимали, к чему может привести ложь. Если узнают — проблем будет гораздо больше.
Моя мать была медиком, врачом-терапевтом, а отец — врачом-анестезиологом. Поэтому с самого детства я понимал, что никакого другого пути у меня нет, только медицина. В 2009 году я окончил университет, два года интернатуры, и начиная с 2011 года я сертифицированный врач-анестезиолог. Выходит, в этой профессии я уже 11 лет. Все это время я жил и работал в родном Мариуполе. Мы с женой никогда не думали переезжать куда-нибудь оттуда, потому что очень любили свой город. Там родились и я, и она, и наш ребенок. Вся наша жизнь была в Мариуполе.
После короткой остановки в Запорожье семья Александра перебралась на Запад Украины во Львов. Но из-за стресса и страха постоянных воздушных тревог они решили ехать дальше. Сначала семья переехала в Польшу, затем в Германию. Александр не военнообязанный, поскольку снят с военного учета по состоянию здоровья из-за проблем с позвоночником. Сейчас мужчина охраняет покой своей семьи за рубежом.
