«Услышьте голос Мариуполя» — серия историй людей, которым удалось эвакуироваться из блокадного Мариуполя. Мы продолжаем серию историей Юлии Костенко, которая вела дневник войны и говорила по-украински в Мариуполе ещё до вторжения.
Юля волонтёрит в Ukraїner с 2018 года — переводит материалы на французский язык. До войны она также преподавала по своему профилю. Когда началась пандемия, Юля вернулась со Львова обратно в родной Мариуполь. И там нашла команду педагогов, преподавателей в школе иностранных языков, где и начала работать. Первые недели блокады Юля провела в квартире вместе с родителями и собакой. Но потом ей пришлось покинуть родной дом. Одиннадцатого апреля девушка с семьей уехала из оккупированного города.
– Город моего детства… У меня морские воспоминания. На летние каникулы я приезжала к бабушке, тоже живущей у моря. Помню в основном его и, пожалуй, мой район, который расположен достаточно близко к центру. Мне вспоминается дерево возле моего подъезда. На него было классно залезать, чувствовать, что ты какой-нибудь супервзрослый. И я не могу сказать, что этого боялась. Мне, наоборот, нравилось это очень сильно. Если бы я не преподавала, я бы, наверное, занималась скалолазанием.
Фото из личного архива Юлии.
В Мариуполе я говорила по-русски. А потом однажды проснулась утром — чувствую, что меня это достало. Плюс я ещё работаю в сфере образования, и знаю, что мне самой не хватает, так что я просто начала ученикам диктовать не «яблоко», а «яблуко».
Приблизительно после 2014 года в обществе возникло больше заинтересованности в том, чем есть Мариуполь и чем есть мариупольское ощущение Украины.
В Мариуполе живут очень разные люди. У меня бабушка — из Франковщины, и она достаточно близко к Мариуполю жила. Мне всегда классно было с ней проводить время. У нас город в основном русскоязычный. Сейчас эта ситуация как-то меняется, продолжает меняться. Благодаря бабушке я узнавала украинские традиции — такие, о которых в принципе я никогда бы, наверное, без неё, живя в Мариуполе, не узнала. Мне всегда с ней было интересно разговаривать, потому что она знала классные слова, которые я никогда на улице не услышала бы. Например, я недавно у неё спросила: «Баб, как бы ты сказала, что сейчас на улице холодно?» Она ответила: «Ну, студенО». Я за ней начала записывать, у меня даже есть отдельная страничка в дневниках, где есть лексикон бабы Мелании. Для меня язык — это очень широкий пласт культуры. Потому что можно сказать «банка», а можно — «баняк». Можно сказать «стрыбаты», а можно — «плыгаты» (прыгать — укр., прим. пер.)
Я всегда чем-то таким занималась, всегда что-то писала, вела заметки, дневник. Просто, когда я вижу, что бабушка уже в таком возрасте, то хочется записать эти моменты, к которым потом смогу вернуться. Дневник я постоянно веду с подросткового возраста. Я это делаю, потому что через слова я могу проживать реальность, проживать окружающее — это очень важно. Есть люди, начинающие рисовать или петь об этом. А у меня писать — один из видов того, как можно самовыразиться.
С первого дня войны я поняла, что происходят исторически важные события, и я просто не могу это не записывать. Тем более в тех условиях письмо для меня было самым сродным, простым, потому что это просто ручка и бумага. Во-первых, момент с записыванием меня очень спасал. А во-вторых, это очень эмоционально заряженная вещь. В основном я писала, когда имела доступ к любому источнику света. Я либо зажигала свечу, если уже было достаточно темно, либо писала днем. Это тоже был так называемый квест. Ты сначала садишься писать где-то у окна, а потом слышишь, что мимо тебя что-то пролетело, и ты это всё хватаешь и бежишь в ванную. А когда немного стихают все военные действия вокруг, ты дописываешь уже при свече.
Когда у нашего дома стояла техника — у нас всё было очень слышно, и мы сделали в ванной себе убежище. Мы туда отнесли все ковры и ими же накрывались. Иногда там и засыпали, иногда там и просыпались. Двадцать пятого марта утром, между пятью и шестью часами, бахнули дом рядом с нами. Мы прятались на полу в ванной. Позже наскоро позавтракали, выпили кофе-чай и с вещами на велосипедах отправились к бабушке на море. Было около восьми. Мы «водрузили» всё на себя, но родители получились самыми нагруженными, сколько бы я ни просила хотя бы одну сумку передать мне. И всего с Лордиком, с собачкой, нас вышло восемь-девять единиц.
Фото из личного архива Юлии.
Мы ехали по привычной дороге к бабушке, но всё вокруг было разбито до неузнаваемости. Я просто всю войну сидела в квартире и не знала, как выглядел даже наш район. На стороне Строителей (это моя родная улица) два дома стоят со всеми выбитыми окнами, всюду лежит стекло. На перекрестке с улицей Бахчиванджи все полностью разбито: магазинчики, наливайки, троллейбусные провода висят — их надо объезжать. На асфальте страшные выбоины. Ближе к остановке, у самого рынка, выбоина почти на всю ширину дороги. И вокруг гудят адские «Грады». Ближе к дворикам, ведущим к «Кристаллу» (это у нас такое было кафе), слышны автоматные очереди. И ты боишься умом, но с дикой уверенностью проговариваешь молитву и слышишь ее лучше, чем пронзительные звуки бесчеловечной бойни. Как оказалось позже, мы проезжали мимо братской могилы где-то в районе заезда на аллейку в «Кристалл». Там есть холм и даже самодельный крест. Я никогда себя так не чувствовала в современном городе 21-го века, который очень жив, очень обновлен, очень пульсирующий, никогда себя не чувствовала в таком каменном веке, как тогда.
Слава Богу, мы доехали нормально. Я была очень благодарна, что у нас есть такие человечные соседи, они как раз очень хорошо общались с нашей бабушкой. Мы встретили бабушку, я её обняла, она была очень бледной и уставшей. И соседи сказали, что она долго пряталась и ей очень нужна была поддержка. Она даже каждый день делала зарядку: ходила туда-сюда по довольно крутой лестнице. Для бабушки это был суперфитнесс. Мы сидели во дворе, выгуливали Лордика, ходили к соседям. И мы впервые за очень долгое время ощутили облегчение. Все соседи и знакомые, которые приходили в тот день к нам во двор, интересовались нами, нашим районом и рассказывали свои истории.
Впервые за долгое время мы нагрели воду, и было такое чувство облегчения от того, что ты наконец-то можешь нормально вымыться. Но сначала ты устал, голова забита другими мыслями. Это уже потом, после очередного раза ты думаешь: «Ой, блин, это же горячая вода». Весь март примерно средняя температура была минус 8 – минус 10. Потом на пару дней минус 5, и ты такой: «Ой, потеплело!» Потом снова минус 10. Вот и у нас в квартире было очень-очень холодно. У нас были часы, которые показывали температуру. Было сначала три градуса, потом два и потом спадало по градусу. И при нуле мы несколько недель жили. У меня больше замерзали ноги, потому что я почти не выходила из дома. И я просто бегала по комнатам и какую-то чечётку делала для того, чтобы согреться. И ты постоянно спишь в десяти кофтах, во флисе, в носках, греешь друг друга. Эта взаимоподдержка с семьёй всё время была настолько мощной! Я нами всеми горжусь. Моя семья всегда была для меня сверхважной, а сейчас это совершенно новый уровень отношений.
К сожалению, с 22 числа у моря тоже стало очень громко. Потом каждый день нарастало. И ты понимаешь, что сейчас нет безопасности в городе нигде, даже в том районе, который ещё был вчера тихим. И тогда мы всё делали друг для друга, чтобы быть здоровыми внутренне, в первую очередь, и физически: чайку сделать, накормить, почесать, пообниматься.
Было 7 апреля, Благовещение. Это был очень интересный день: когда мы вышли во двор, к нам прижалась собака, хаски. «Собака у тебя 7 апреля, на Благовещение, — мы себе делали такие позитивные поверья, говорили: — О, это хороший знак», что у нас скоро будет какое-то освобождение и мы сможем переместиться как-то безопасно. Мы выехали 11 апреля. Выехали после 9 часов на машине нашего друга, у которого жили. Поехали через Азовскую улицу, низом, но там нас российские военные предупредили, что дальше идут бои. Вернулись. Папа поехал в разведку на велосипеде горой вверх: говорит, что можно ехать. Мы сели в машину, преодолели горы и равнины на ней, а потом доехали до блокпоста и там пережили настоящий допрос.
Это как раз блокпост на выезде из Мариуполя. Я лично пережила унижение с их стороны. Я прожила этот допрос и думаю, что меня точно это может стимулировать на определенную работу над собой. Вас запугивают, вас унижают, одним словом, это был не самый дружелюбный разговор в моей жизни. Однако мы пережили этот не самый сладкий разговор и уехали на Мелекино, которое зовут Мулякино. Папа договорился о жилье, мы переночевали в Мелекино (сразу заселились в пансионат). Как папа сказал, это эконом-вариант, но было неважно, потому что для нас это самый высокий уровень. И нас поразила горячая вода в кране, свет и то, что можно зарядить телефоны. На балконе можно было рассмотреться вокруг, послушать море и непривычную тишину.
Папа договорился о выезде на пять утра: нам только нужно было переспать ночь и с новыми силами двигаться дальше. В указанное время мы уехали с очень хорошим водителем. У нас была колонна: два автомобиля. Мы всё время с мамой молились. А возле городка Червоне Поле были разбросаны по обе стороны сгоревшие машины. И ты понимаешь, что это колонна, которая ехала, может быть, неделю назад. И там всё превратилось в металлолом. Это такие места-раны, что ты понимаешь, насколько ты сейчас выбираешься чудом. Мы уже тогда чувствовали такую сильную благодарность за всё. Даже просто за факт, что мы невредимы. Нам настолько повезло, что мы с мамой говорили, что на это всё просто Божья воля. И весь путь мне запомнился постоянно сжатым животом и состоянием молитвы.
До Запорожья мы доехали, преодолев 12 блокпостов, а там остались у моей подруги и её родителей.
Во Львов я забрала свои дневники, открытки от друзей, значок «Мы с Мариуполем». Я забрала книги: Тараса Прохасько «Непростых», Мырослава Дочинца «Дети папоротника», сборник своей подруги Ирыны Загладько. И ещё книгу, которую я должна вернуть, — «Пера Гюнта». Также забрала свой молитвенник, который я вручную начала писать. Ещё забрала рисунок девочки, которая в Запорожье приютила нас с родителями. Её мама нарисовала мне подарок акварелью — там изображена я со своим собакой. То есть это вещи силы. Берешь то, что тебе пылает.
У меня был небольшой списочек, что бы я хотела увидеть, когда хэштег — «победа». Я хотела это запостить, но пока не дошли руки. Мне хотелось посетить во Львове рок-клуб, а в Харькове площадь и филармонию. Живя в Мариуполе, я узнавала всё дистанционно. Переехав и путешествуя по Украине, я начала узнавать, что в нашей стране есть классные фестивали. У нас столько всего, мы настолько богаты… Если у тебя когда-то была мечта, ты имел какие-то to do lists, какой-то to visit, то теперь откладывать некуда. Надо жить сейчас.
Как я почувствую нашу победу? Сначала, я думаю, что все оказавшиеся под оккупацией города должны быть украинскими. Так я представляю это празднование. После победы Украина станет такой, мне кажется, туристической достопримечательностью, что вся превратится в страну-эмблему чего-то своего в каждом городе.
По сравнению с россиянами у украинцев есть ощущение ценности. Чувство ценности собственной истории, собственной культуры, собственного искусства. Есть это очень бережное, очень хрупкое отношение ко всему. У россиян этого, я думаю, нет, им этого не хватает сейчас как никогда. А Украина – это дыхание. И любовь. И люди.
