«Услышьте голос Мариуполя» — серия историй людей, которым удалось эвакуироваться из блокадного Мариуполя. Мы продолжаем серию разговором с Кырылом, который помогал оказывать противовирусную терапию ВИЧ-инфицированным пациентам, которые находились в оккупированном городе.
Кырыло – коренной мариуполец. По образованию он судоводитель на морских и речных путях. По призванию – ЛГБТ-активист и менеджер проекта в сфере общественного здоровья по направлению “профилактика ВИЧ”. Практически вся его деятельность в родном городе была направлена на нормализацию восприятия явлений, к которым у общество относится с предубеждением и опасением. Работа с ВИЧ-инфицированными пациентами, переход на украинский язык общения в русскоговорящем городе — выбор парня разделяли далеко не все, однако это не помешало ему двигаться в выбранном направлении и помогать тем, кто в этом нуждается.
— Я выехал из города на шестой день авиабомбардировок. Это был ужас. Я впервые увидел труп возле своего подъезда. Соседи просто накрыли человека пластиковым пакетом и аккуратно положили тело прямо напротив подъезда. И при этом люди не то чтобы его игнорировали — это было сделано из уважения к человеку. Но больше ничего сделать они не могли. И вот ты видишь, как рядом с телом стоят люди, играют дети. Все готовят еду, делают чай. Пытаются выживать.
Каждый день я выходил с собакой во двор. Это очень странные ощущения: идёшь и понимаешь, что утренняя прогулка кардинально отличается от вечерней. Город другой. Где-то там в балкон попали, где-то там ещё что-то случилось. Никаких правил, никаких законов, ничего не работало. Ты идёшь по улице, а в это время люди ломом ломают киоски, чтобы достать хоть что-то поесть. Вызвать полицию, скорую или пожарников возможности не было. Если нуждались в медицинской помощи, единственный шанс — остановить скорую, проезжающую мимо, и попросить забрать человека. Также мы не могли сообщить о пожаре. Помню, недалеко от нас был «Порт-сити». Однажды в него было прямое попадание. Попали также и в жилой дом, стоящий рядом. Он горел три дня: никто не тушил, потому что не было кому.
Моя работа закончилась 28 февраля. В начале я ещё работал в ОО «Исток» менеджером проекта HealthLink по навправлению «профилактика ВИЧ и ИППП для МЗМ» (ИППП – инфекции, передающиеся половым путем, МЗМ – мужчины, занимающиеся сексом с мужчинами). Мы сотрудничали с 17-ю больницами в области: боролись за систематизацию ВИЧ-пациентов, предоставляли консультации, распространяли оральные тесты. Учили людей заботиться о своём здоровье.
Позже со мной связалась врач-специалист из нашего военного медцентра. Сказала, что нужно привезти препараты, потому что по Левобережью тогда уже были слышны обстрелы. Сперва мы нашли машину, но водитель не согласился ехать. Поэтому я принял решение, что поеду на своей машине. Мы вывезли почти всё, что было в больнице. Сообщили об этом в мессенджерах и указали адрес, где доктор в дальнейшем выдавала пациентам препараты. Но, к сожалению, 2 марта практически пропала связь. Поэтому тех, кто смог прийти за препаратами, было очень мало.
На учёте в Мариуполе стояло где-то немногим больше четырёх тысяч людей, которым необходимы эти лекарства. Речь идёт о противовирусной терапии, в которой нуждаются ВИЧ-инфицированные, чтобы иметь возможность нормально жить. Эти препараты блокируют разморозку вируса. Мы пытались сделать хоть что-то, чтобы люди могли их получить. За это время за препаратами пришло около 50—100 человек.
Дома было небезопасно оставаться, поэтому мы переехали ко мне на работу. Это был центральный район города, возле парка – Городского сада. Со мной сразу переехала моя мачеха со своим сыном. А также моя крёстная мать и её кумовья с детьми и внуками. Всего нас было двенадцать человек и две собаки. Когда мы перевозили туда вещи, я забыл собачий корм, поэтому должен был вернуться домой. На то время я уже трое суток не видел своего парня. Мы никак не могли связаться друг с другом. Он неделю ночевал с волонтёрами в БСМП (больнице скорой медицинской помощи). Я встретил его у нас в квартире: из-за комендантского часа он остался там на ночь. Я забрал его оттуда, с тех пор он уже был с нами всё время. Нам повезло, что мы приняли решение переехать в тот день, потому что на следующий день дом уже был разрушен.
В мирное время в этом офисе, где я работал, была комната-антистресс, где мы били посуду, когда кому-то нужно было сбросить эмоции. А во время войны мы этой посудой затыкали дыры в полу, чтобы выровнять его и не сломать ноги. Там даже были окна, но вместо стекла – порванная плёнка. Ещё у нас был настенный термометр. Он показывал в комнате +7°C, а в подвале, наверное, ещё меньше.
Позже в дом, где мы жили, попал снаряд. Он оставил дыру в стене. Я как раз заходил внутрь. Меня сильно толкнуло и снесло этой волной. В тот день я очень ругался с теми, кто жил с нами в офисе, потому что они разрешали детям выходить прямо во двор гулять. Я понимаю, что им скучно и нечем себя занять. Но я пытался объяснить, что неизвестно, когда в наш дом опять прилетит. Пытаться убежать, быстро заскочить и спрятаться – это так не работает. Снаряд быстрее, чем ребёнок или кто-либо из нас.
Я много слышал от своего парня и друга, которые работали и волонтёрили в больнице, о том, каких людей туда привозили. Изувеченные дети, травматические ампутации. Люди умирали прямо на носилках. Дети умирали. Больница работала на генераторах, свет включали только на два часа. Даже пытались один раз делать прямое переливание крови, но ничего не вышло. Женщина умерла. Оперировали под фонариками. Мой парень тогда брал из дома мой USB-фонарик, который подсоединялся через павербанк, чтобы иметь там хоть какой-то свет. Поэтому я был очень напряжён из-за того, что эти люди так вызывающе относились к безопасности своих детей.
Четырнадцатого вечером мы коллективно принимали решение: едем или нет. Тогда не были согласованы никакие гуманитарные зелёные коридоры. Городской совет сообщал о том, что ехать можно только на свой страх и риск: никакого сопровождения не будет. Мы собрались и поехали. Я успел сбегать к доктору, с которой мы вывозили медикаменты, и предложил ей поехать с нами. В итоге в машине ехали я, мой парень, наш пёс, моя мачеха, её сын-подросток, доктор, её дочь и кошка в переноске.
Сейчас я в Черновцах. Приходит какое-то понимание того, через что нам пришлось пройти. Иногда сложно поверить в то, что происходило. Даже есть какое-то ощущение, знаете, как синдром спасённого, уцелевшего. Я понимаю, что мне повезло намного больше, чем моим знакомым, друзьям. Я знаю о случаях, где и кто точно не выжил. Ещё много людей, с которым до сих пор нет связи. Непонятно, живы они или нет. Но я уже успел выдохнуть. И теперь чувствую, что имею возможность и ресурсы помогать другим. Сейчас в Черновцах мы с коллегами будем создавать пункт медицинско-социальной помощи. Уже нашли помещение. На данный момент идут небольшие строительные работы, чтобы всё это обустроить.
Я не могу им этого простить. У меня отобрали дом. Моя обычная жизнь разрушена. Я не знаю, что с моими близкими и знакомыми. Я не очень переживаю за какие-то материальные штуки, как то квартира или ещё что-то. Конечно, это неприятно. Я не знаю, где мне жить и что делать дальше. Когда мне попадаются кадры того, что сейчас происходит в Мариуполе, мне больно. Я не знаю, как на это реагировать.
Многие россияне выходили на митинги, пытались что-то сделать. Но они выходили не за Украину, не за нас. Они выходили за себя. Они не хотят этих санкций, не хотят того, что будет происходить с ними. Всё это последствия того, что они допускали в своей стране много лет.
Я очень переживаю за то, чтобы у нас не было так, как стало в Беларуси, когда просто вся нация не знает родного языка, не знает родной истории, и это просто ужас. Я понимаю, что каждый должен выбирать тот язык общения, который комфортнее именно для него, но для меня недопустимо не знать родной язык. Мой путь перехода на украинский начался с 2012 года, когда я впервые попал во Львов. Это случилось после осознания себя украинцем. Постепенно, с 2015-го или 2016 года, в заявлениях, постах в социальных сетях, официальных речах я выступал на украинском, но на бытовом уровне общался на русском. Сейчас я тотально и безусловно говорю на украинском из-за ситуации, которая происходит с нашей страной, это мой сознательный выбор. Как писал Олесь Гончар, человек, не имеющий уважения к своему языку, не может вызывать уважения к себе.
В день нашей победы будет большой праздник, который ни Украина, ни Европа, ни весь остальной мир не забудут никогда. Но также – большой траур из-за понимания того, сколько людей мы потеряли, сколько городов разрушено, сколько людей получили инвалидность. Сегодня наша страна стала страной волонтёров. Страной поддержки и помощи, где нет чужих, где все свои. Я надеюсь, что с такой мотивацией, злостью и ненавистью к этому фашистскому режиму мы не можем не победить. Россия сможет выиграть эту войну только в одном случае: если они уничтожат всех украинцев, до последнего.
